Цирк на рассвете

томас вулф
А иногда ранней осенью, в сентябре, в город приезжали знаменитые цирковые труппы – братья Ринглинги, Робинсоны, Барнум и Бейли; я был тогда разносчиком газет, и в те утра, когда цирк приезжал в город, я как сумасшедший обегал все дома по своему маршруту в прохладной и волнующей мгле, которая бывает только перед самым рассветом.
А потом мчался домой и вытаскивал из постели брата.
Переговариваясь тихими взволнованными голосами, мы быстро шли обратно в город под шорох сентябрьских листьев, а прохладные улицы серели в том безмолвном, таинственном и магическом первом свете дня, который внезапно словно вновь открывает землю, и земля возникает из мрака в пугающей, величественной, скульптурной неподвижности, и человек смотрит на неё с восторгом и изумлением, как, наверно, смотрели на неё первые люди на земле, потому что это – одно из тех зрелищ, которые остаются с людьми навсегда, о которых думают, умирая.
На скульптурно неподвижной площади, где на одном углу начинала вырисовываться из мрака призрачно чужая и знакомая маленькая, обшарпанная мастерская отца, мы с братом садились на самый первый трамвай, который шёл к вокзалу, где разгружался цирк, а иногда мы встречали кого-нибудь из знакомых, и он подвозил нас туда в своём автомобиле.
Подъехав к жалкому, закопчённому, ветхому зданию вокзала, мы выходили из трамвая или машины и быстро шли по путям; здесь мы уже видели огненные вспышки и клубы пара, вылетающие из паровозов, и слышали лязг и стук перегоняемых товарных вагонов, резкий, нечастый грохот маневрирующих паровозов, мелодичный звон станционного колокола и звуки огромных поездов, проносящихся мимо.
И ко всем этим знакомым звукам, исполненным радостных пророчеств дороги, путешествия, утра и сияющих городов, ко всем резким и волнующим запахам поездов – запахам золы, едкого дыма, затхлых и ржавых товарных вагонов, чистых сосновых досок, из которых сколочены ящики, – и запахам свежих продуктов на складах – апельсинов, кофе, мандаринов, грудинки, окороков, муки, говяжьих туш – теперь примешивались магические и знакомые, все странные звуки и запахи прибывающего цирка.
Великолепные ярко-жёлтые вагоны, в которых жили и спали главные исполнители, всё ещё тёмные, могуче недвижные, стояли на путях длинной цепочкой. А повсюду вокруг них звуки разгружаемого цирка уже яростно наполняли темноту. Отступающую мглу сиреневой, уходящей ночи пронизывали свирепый рёв львов, внезапное злобное рычание огромных тропических кошек, трубный рёв слонов, топот лошадей и душные, крепкие, незнакомые запахи обитателей джунглей – рыжевато-коричневые верблюжьи запахи, запахи пантер, зебр, тигров, слонов и медведей.
А у путей, вдоль цирковых вагонов, – резкие окрики и ругань служителей цирка, магическое покачивание и танец фонарей в темноте, а потом вокруг – сильный грохот нагруженных фургонов, которые скатывали с товарных платформ и гондол по настилу на землю. И повсюду в волнующей таинственности ночи и пробуждающегося дня ощущалось суетливое, поспешное, но в то же время упорядоченное движение.
Крупные серо-стальные лошади по четыре и шесть в упряжке неторопливо шагали по густой, белой пыли дороги, гремя цепями и постромками, под грубые окрики погонщиков. Погонщики гнали их к речке, которая текла за путями, и поили их там, и в первых лучах рассвета можно было увидеть барахтающихся в знакомой реке слонов и больших лошадей, медленно и осторожно спускающихся к воде.
А на площадке, отведённой для цирка, чудодейственно быстро, как во сне, вырастали шатры. И на её территории (это была единственная достаточно ровная и большая площадка в городе, на которой мог разместиться цирк; к тому же недалеко от станции) царила эта неистовая, невообразимая, но всё же упорядоченная суматоха. Яркий свет газовых фонарей освещал опалённые, помятые лица цирковых силачей, которые ритмично и точно – одушевлённые клепальные молотки – колотили кувалдами по столбам, вгоняя их в землю с невероятной быстротой ускоренных кинокадров. А когда рассветало и всходило солнце, вся площадка становилась ареной волшебства, порядка и неистовства. Погонщики ругались и говорили что-то друг другу на своём особом языке, громко пыхтел и неровно стучал бензиновый движок, кричали и ругались распорядители, деревянно гудели вбиваемые в землю столбы, гремели тяжёлые цепи.
И вот на обширной расчищенной площадке, на утоптанной пыльной земле уже вбиваются столбы для главного шатра, где будет проходить представление. И к площадке, тяжело ступая, подходил слон, медленно опускал свою огромную, раскачивающуюся голову по приказу человека, который сидел у него на черепе, взмахивал раз или два серым морщинистым хоботом и неторопливо обвивал им один из лежащих на земле столбов, длинных как мачты быстроходных шхун. Потом слон медленно отходил назад и легко, будто спичку из коробка, вытягивал огромный столб.
И, увидев это, мой брат заливался громким безудержным смехом и тыкал в мои рёбра своими неловкими пальцами. А два чернокожих, которые, вытаращив глаза, смотрели на представление, устроенное слоном, поворачивались друг к другу, приседали, хлопали себя по коленям и разражались темным, глубоким негритянским смехом и переговаривались, строго чередуя вопросы и ответы.
- А он со столбом не балуется, нет?
- Нет уж! Он подмоги не просит.
- Он не говорит: «Погоди-ка, я сейчас!» – а?
- Нет уж! Он говорит: «А ну пошёл!» Вот что он говорит.
- А идёт он – кач-кач! – сказал один и в подтверждение своих слов несколько раз опустил своё чёрное лицо вниз, к земле.
- Он его снизу поддевает, – сказал другой и дёрнул головой, как будто поддевая что-то.
- Он говорит: «Ар-рампф», – сказал один.
- Он говорит: «Ну, малыш, теперь всё в порядке», – ответил другой.
- Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! – Они вопили и задыхались от своего глубокого смеха и звонко хлопали себя по бёдрам, восторгаясь необыкновенной силой слона.
Тем временем уже поставили цирковую столовую – огромный брезентовый навес без стен, и мы могли теперь видеть, как под этой крышей за длинными столами на козлах завтракают артисты. А аромат пищи, которую они ели, перемешанный с нашим сильным волнением, с резкими, но здоровыми запахами животных, со всей радостью, свежестью, таинственностью, ликующим чародейством и великолепием утра и с приездом цирка, исходил, казалось, от самого дразнящего, самого аппетитного блюда на земле, которое нам когда-либо доводилось пробовать или о котором мы когда-нибудь слышали.
Мы могли видеть, как артисты цирка с наслаждением поглощают свой грандиозный завтрак, упиваясь своей силой и мощью: они съедали большие бифштексы, свиные отбивные, поджарку из грудинки, полдюжины яиц, огромные куски поджаренной ветчины и огромные груды пшеничных оладьев, которые повар с ловкостью жонглёра подбрасывал в воздух, а рослая официантка быстро разносила их по столам, высоко держа большие нагруженные подносы и уверенно балансируя ими на пальцах мускулистой руки.
И над всеми этими будоражащими запахами здоровой и сочной пищи всегда повисал знойный восхитительный аромат, который словно придавал особый смысл и остроту этой волнующей жизни утра, – аромат крепкого кипящего кофе, который посылал облака пара из блестящего кофейника невероятной величины и который артисты пили большими глотками чашку за чашкой.
А сами цирковые артисты – мужчины и женщины, «звезды» представления, – были необыкновенно привлекательными, сильными и красивыми; говорили и двигались они с почти суровым достоинством и благородством, и жизнь их казалась нам такой прекрасной и восхитительной, как ничья другая жизнь на земле. И никогда не было в их манерах ничего развязного, грубого или вызывающего, и артистки цирка не были похожи на размалеванных уличных женщин, и с мужчинами они не вели себя неприлично.
Скорее, казалось, что этим людям каким-то удивительным образом удалось создать общину, которая вела упорядоченную жизнь на колёсах и с суровой непреклонностью, неизвестной в больших и маленьких городах, соблюдала благопристойность в семейной жизни. Среди них были молодой сильный мужчина, и поразительной красоты женщина со светлыми волосами и фигурой амазонки, и атлетического сложения коренастый мужчина средних лет с суровым, надёжным морщинистым лицом и лысой головой. Возможно, они вместе работали на трапеции – молодой мужчина и женщина прыгали с высоты навстречу пожилому мужчине, он ловил их и с силой бросал обратно, на узкие перекладины трапеции, и они должны были поймать качели в воздухе и, прежде чем достичь их, успеть еще трижды перевернуться, пренебрегая опасностью, демонстрируя всю красоту, ловкость и точность, на которые способен человек.
Но когда они приходили завтракать под брезентовую крышу, они спокойно и вежливо беседовали с другими артистами цирка, садились по-семейному за один из длинных столов и поглощали свой грандиозный завтрак серьёзно и сосредоточенно, чаще всего молча, а если разговаривали, то спокойно, сдержанно, немногословно.
А мы с братом смотрели на них будто бы завороженные.
Мой брат наблюдал какое-то время за мужчиной с лысой головой, а потом поворачивался ко мне и шептал:
- В-в-видишь вон того л-л-лысого? Это ловитор, – говорил он со знанием дела. – Ну, т-т-тот самый, к-к-кто их ловит. Он должен оч-ч-чень хорошо уметь это делать. Знаешь, что случится, если он их не поймает, а? – спрашивал мой брат.
- Что? – заворожено говорил я.
Мой брат щёлкнул в воздухе пальцами.
- Всё будет конечно! – отвечал он. – Они разобьются. Д-да, они умрут ещё до того, как сообразят, что случилось. Это уж точно! – добавлял он, энергично кивая. – Это ф-ф-факт! Если он хоть чуть-чуть промахнётся, им каюк! Этот человек должен знать своё дело, – сказал мой брат. – И знаешь, – продолжал он, понизив голос, с глубокой убеждённостью, – было бы с-с-совсем не удивительно, если бы ему платили с-с-семьдесят пять или сто долларов в неделю! Совсем не удивительно! – восклицал мой брат.
И мы опять устремляли восхищённые взгляды на этих прекрасных, романтических людей, чья жизнь была так непохожа на нашу собственную, нам казалось, что мы уже давно знаем и давно любим их. А потом, когда уже совсем рассветало и всходило солнце, мы с неохотой покидали площадку цирка и отправлялись домой.
И почему-то воспоминание обо всём, что мы видели и слышали в то чудесное утро, воспоминание о столовой под брезентовой крышей с её восхитительными запахами пробуждало в нас такой острый, свирепый голод, что мы уже не могли ждать, когда доберёмся до дому и позавтракаем там. Мы заходили в какую-нибудь городскую закусочную, забирались на высокие табуреты перед стойкой и с жадностью набрасывались на бутерброды с ветчиной и яйцами, на горячие рубленые бифштексы с красной, ароматной, пряной, сочащейся сердцевиной, на кофе, на пенное молоко и сдобы, а потом мы шли домой, чтобы съесть всё, что поставят перед нами на столе.