Кусочек тюля

ФИЛЛИС БОТТОМ
Марта любила чувствовать под ногами землю. В её устойчивости было что-то успокаивающее. С неё не упадёшь, она не перевернётся, и вообще не о чем беспокоиться, кроме тех кратких мгновений, когда пересекаешь площадь Пигаль.
Разумеется, Марта Жирар вовсе не боялась балансировать в воздухе. Она никогда не стала бы одной из лучших акробаток Франции, если бы хоть раз в жизни испугалась высоты.
И никогда бы не довелось ей выступать в знаменитой цирковой труппе супругов Мартен, разъезжавшей по всей стране.
Акробатами были её отец и дед, и, можно точно сказать, Марта начала учиться акробатическому искусству раньше, чем стала ходить, когда, лёжа в бельевой корзине, глядела, как отец упражняется на параллельных брусьях. Тень его причудливо металась по стене, и тайны полёта проникали её в кровь, а когда она наконец подросла и сделала свои первые шаги, жизнь её уже подчинялась неосознанному ритму.
Мать Марты не без причины тяготилась своим пребыванием на этой земле и постаралась покинуть её как можно скорее, так что Марта росла в цирке среди тюленей, клоунов и пони, с собакой, которой нравилось, что её наряжают быком и заставляют притворно бодать резвящегося матадора. Мамаша Мартен одинаково легко приняла и собаку и девочку в свою большую шумную семью, где с утра до вечера каждый старался отличиться перед другими, а жизнь состояла из репетиций перед представлениями и ссор после них.
Больше всего на свете Марте нравилось кувыркаться на мягком коричневом ковре в стороне от конских копыт и смотреть на артиста, который держал на носу столик с четырьмя бокалами по углам. Иногда Марте везло, и уставшая ассистентка разрешала ей подавать артисту сперва бокалы, а потом и цветочную вазу, которую он ставил на середину стола.
А потом выезжал велосипедист; Марта глаз не могла оторвать от него, когда он мчался по гладкой арене на одном велосипеде и накручивал педали второго, поставленного торчком на переднее колесо, или катил на заднем колесе, подняв велосипед на дыбы. Он творил настоящие чудеса с этой старой машиной, которая чуть не разваливалась на части! Он превращал её то в ковёр-самолёт, то в сверкающую молнию. Стальной велосипед становился в его руках податливым как воск.
В раннем детстве Марте казалось, что это сам велосипед обладает такой удивительной лёгкостью, но когда она подросла, села в седло и сразу свалилась, ей стало ясно, что в самой машине нет ничего волшебного. Всё дело в жёстком, дерзком, мучительном желании актёра иметь успех у публики.
Но о жажде успеха Марта ещё долгое время знала не больше, чем о велосипедах. Для неё жизнь была полна чудес, а чудеса остаются чудесами независимо от того, совершаются ли они с напряжением всех сил или творить их так же легко, как цирковой лошади взмахнуть хвостом.
С четырёх лет отец начал приучать её работать на турнике. Марте приходилось повторять упражнения снова и снова – так, что ручонки её сводило от боли, а спину жгло, словно раскалённой проволокой. Когда жё наконец отец гладил её по головке и говорил: «Assez donc (довольно), умница!» – она чувствовала себя вполне вознаграждённой.
В цирке было всего три женщины, но чего стоила одна мамаша Мартен! Её и женщиной назвать было трудно! Настоящая гроза актёров, она железной рукой бралась за дела папаши Мартена, если ему требовалась помощь. Две другие дамы не представляли собой ничего примечательного, вечно думали лишь о себе и своих выступлениях.
Одна из них, в белом атласном наряде и белых сапогах, ездила на самой умной в мире лошади с таким видом, будто лошадь эта без неё ничего не стоит. Но папаша Мартен любил повторять:
- Женщину, которая захочет рядиться в белый атлас и ездить на подушечке, можно найти на любом углу. Но лошадь, которая умеет танцевать, чувствует ритм и раскланивается перед публикой, – вот это поистине дар божий, да и то её надо лет двадцать дрессировать!
Другая дама была ещё менее примечательна и невыносимо уныла. Она искала утешения в джине, потому что своего номера она не имела и довольствовалась тем, что, наряженная в костюм с серебристыми блёстками, несколько раз подавала руку велосипедисту во время выступления.
Затем она одевала что-нибудь попроще и ассистировала жонглёру, державшему на носу столик.
- Собачья жизнь, – с горечью говорила она Марте. – Право, если бы мне не платили за то, что я поддерживаю этих мужчин, плохо бы им пришлось! Они без меня ничего не стоят, но кто этому поверит? Хотела бы я посмотреть, как они справятся без меня! Тогда публика поняла бы наконец, что к чему!
Потом Марта поступила в школу, но проучилась там недолго. Над её головой разразилась гроза, олицетворяемая мамашей Мартен, и Марта вернулась в цирк, где всё чаще и чаще ей приходилось учиться сохранять равновесие и придавать своему тонкому стройному телу гуттаперчевую упругость.
В семь лет Марта впервые встала на проволоку.
- Стоять на проволоке, – говорил ей отец, – так же просто, как на лестничной площадке; в этом всё дело, vois-tu (понимаешь)? Она не провалится, не рухнет, она всегда удержит тебя в воздухе! Ну а тогда зачем же с неё падать? Ведь у тебя ноги в порядке, правда? Щиколотки? Колени? В порядке! Так я и думал!
«Может быть, тогда не в порядке голова?» – задавала она себе вопрос.
- А что должно быть в моей голове, папа?
- Mon enfant (Дитя моё), слушай меня внимательно – ни-че-го! В голове не должно быть ничего, кроме смелости!
Мамаша Мартен слышала это, но всё же настаивала на сетке.
- Ребёнок есть ребёнок! – втолковывала она папаше Мартену. – Что будет, если она посмотрит вниз? Шею ломают только один раз!
- Да не станет она смотреть вниз – не такая это девочка! – ворчал папаша Мартен.
Но всё же он натягивал сетку до тех пор, пока однажды отец Марты не сказал ему очень серьёзно:
- Вы расстроите её нервы, mon pepe (папаша)! Вы не хуже меня знаете, что единственный способ сберечь шею – это рассчитывать только на себя!
Папаша Мартен согласился, и однажды, когда мамаша Мартен стряпала какое-то лакомое блюдо, поглотившее всё ей внимание, он убрал сетку, и Марта осталась наедине с высотой.
Вот с этой минуты она и полюбила землю под ногами, но никогда никому она не рассказывала о своей постыдной страсти.
С четырнадцати лет Марта начала выступать с отцом.
Тогда же она узнала ещё кое-что о жажде успеха, но немного, потому что работала не столько она сама, сколько её отец.
Когда Марта отталкивала от себя трапецию и бросалась навстречу трапеции, посланной отцом, она знала, что обязательно с ней встретится. Отец готов был отдать за Марту всю кровь, до последней капли. Он не хвалил её, не бранил, не требовал от неё больше, чем она могла сделать. Но он всегда первым оказывался наверху, спокойно и ровно считал ей, и Марте оставалось только вовремя действовать. Если ей требовалась поддержка, толчок или мгновенное прикосновение, которые обеспечивали безопасность, она неизменно получала их.
Когда Марта подросла, отец научил её считать самостоятельно. Его трапеция теперь находилась дальше от неё. Воздушная пропасть разделила их.
Но Марта должна была только равномерно считать, и тогда ноги, руки и всё ей гибкое тело двигалось слаженно на счёт, которому она научила его подчиняться. Отец делал свою работу, но Марта чувствовала, что одновременно он делает и её работу – он следил за каждым её движением.
В конце номера отец давал последнюю команду. Веревочная лестница оказывалась рядом, и Марта спускалась на арену, а целое море лиц и шквал звуков приветствовали её снизу.
Марта помнила, что пока она не окажется внизу, лица эти не имеют для неё значения. Она не должна слышать аплодисменты, пока не встанет на коричневый ковёр, разгорячённая и улыбающаяся. Тогда она могла раскланиваться, посылать воздушные поцелуи и принимать проявления восторга. Но никакие аплодисменты не могли сравниться с ощущением устойчивого коричневого ковра под ногами. На время выступления натягивали сетку, но не для Марты, а ради спокойствия публики.
- Знавал я одного человека, – рассказывал ей отец, – который упал в сетку и задохнулся, запутавшись в ней, но никогда не слышал, чтобы кто-нибудь упал из-за того, что сетки не было!
В холодный январский день (Марте уже исполнилось шестнадцать) отец сильно простудился и тяжело заболел – в бреду он пытался удержаться на невидимой проволоке – его забрали в больницу, и отца не стало.
Марта увидела его перед смертью. Задыхаясь, он прерывисто прошептал ей:
- Никакая беда не случится с тобой, если ты не будешь бояться, если сама не накличешь беду!
А потом с ним случилась беда. Но так как Марта знала, что он ничего не боялся, то предположила, что он сам накликал её. Ему было сорок, а какая жизнь у акробата после сорока лет?!
Долго Марта видеть не могла трапеции.
Папаше Мартену пришлось взять двух новых артистов для работы на трапеции, но успеха они не имели.
Он по-прежнему платил Марте, потому что весь день она проводила в цирке: помогала мамаше Мартен поддерживать порядок, кормила зверей, готовила, чинила одежду, улаживала ссоры, носилась по поручениям, как крылатый Меркурий.
- Всё это хорошо, – сказала однажды мамаша Мартен, – но у малышки есть талант. Что-то надо придумать.
В то время они давали представления в Марселе. Папаша Мартен почесал затылок, поворчал и отправился в кафе «Каннебьер», где всегда можно было найти кого угодно – от алжирских акробатов до розово-белых английских гардемаринов – и где представители почти всех профессий, включая убийц и даже одного-двух святых, слонялись, готовые взяться за любую работу.
Папаша Мартен вернулся к dejeuner (завтраку) с гладко выбритым молодым человеком, своей вкрадчивостью напоминавшим кота.
- Марта – сказал он, – познакомься с Жаком Бейли – теперь он будет твоим партнёром. Сегодня же начинай репетировать, в воскресенье ты с ним снова выступаешь.
Марта, которая в этот момент разливала акробатам ужасное алжирское варево, засмотрелась на молодого человека и обожгла пальцы о горячую тарелку. Жак был невысокого роста, но с гибкой, ладно скроенной фигурой, и она с первого взгляда поняла, что перед ней истинный акробат.
Взгляды их встретились, и он поспешно отвёл глаза.
Марта предпочитала людей с ясным и прямым взглядом. У её отца глаза были голубые и безмятежные, как летнее небо, они никогда не лгали. А эти бархатистые, бегающие глазки загадочны и коварны; такой партнёр вряд ли будет рисковать собой ради тебя под куполом цирка.
И всё-таки Жак – прекрасный акробат, знаменит, и публика его любит.
К счастью, Марта не успела потерять спортивную форму за последние полгода, так как не пропускала ни одной возможности потренироваться дома на турнике утром и вечером. Она понимала, что значит для акробата потерять гибкость тренированных мышц! Когда она представляла себя на трапеции без отца, у неё сжималось сердце, но даже это не могло заставить её сделать такую betise (глупость), как пренебречь тренировкой!
Жак предложил Марте новый большой номер – нечто, как он объяснил, более лёгкое и в то же время более интересное, чем всё, что она делала до сих пор. В этом номере должна быть лестница, вращающаяся вокруг стальной перекладины. Марта стоит на середине лестницы и удерживает её в равновесии, а Жак раскачивается на трапеции, подвешенной к лестнице. Он качается на руках, потом убирает одну руку и, наконец, держится только зубами с помощью зубника, который он приладит во время выступления, пока Марта будет продолжать удерживать лестницу в равновесии и считать ему.
Потом он взбирается на лестницу, проскальзывает между перекладинами на одном её конце, а Марта – на другом, и они несутся как кометы, надёжно укрытые перекладинами.
- Видишь, всё очень просто, – любезно объяснял Жак. – Счёт, равновесие, немного тренировки – так же легко, как приготовить вкусный обед!
И он послал мимолётную обворожительную улыбку мамаше Мартен, которая довольно холодно взглянула на него поверх тарелки и сухо произнесла:
- Вы полагаете, что готовить легко, не так ли, молодой человек? В таком случае я не берусь готовить вам обеды!
Как только большая семья мамаши Мартен, закончив завтрак, начала ссориться из-за сигарет, Жак увёл Марту в цирк и показал ей вращающуюся лестницу.
Марту взволновали слова Жака о том, что от её умения держать равновесие на этих длинных тонких качелях зависит его безопасность.
Вскоре она убежала переодеться в трико телесного цвета и короткую тюлевую юбочку с блёстками, и Жак стал учить её уравновешивать его вес на трапеции со всеми изменениями, соответствующими каждому его движению. Они тренировались целыми днями, делая краткие перерывы, чтобы умыться и дать отдых ноющим мышцам.
Если на арене шло представление, они отправлялись к Марте в мансарду и тренировались там.
В воскресенье Марта уже могла выступить, но это был трудный номер, требовавший хладнокровия, сообразительности и постоянного напряжения всех её сил. Пока Марта выступала с отцом, она даже не задумывалась, есть ли у неё эти качества. Вся тяжесть номера ложилась на плечи отца, а Марта, не задумываясь, выполняла свою программу.
Но этот молодой человек требовал от неё самостоятельности. Никакой помощи от него она не получала.
В их номере Марта не могла предусмотреть всего. Жак был осторожен и умён, но вес его менялся от выступления к выступлению. Он мог двигаться чуть медленнее обычного, или дольше прилаживать зубник, или во избежание риска быстрее обычного возвратиться на лестницу. Все эти небольшие изменения веса и времени Марта должна была учитывать. Их благополучие зависело от гибкости её ума и тела. Номер висел на волоске. Если Марта переместится слишком далеко в сторону Жака, Жак не сможет вернуться. Если же она перенесёт тяжесть своего тела слишком далеко назад, лестница перевернётся вместе с ней.
Разумеется, можно было падать сколько угодно, пока они тренировались на небольшой высоте. Сами по себе лёгкие падения на мягкий коричневый ковёр даже вселяли уверенность. На этих ошибках они учились дерзать безнаказанно. Но на высоте, под куполом цирка, ошибаться нельзя. Там всё должно идти абсолютно точно, как хорошие часы!
Марта иногда задумывалась: а знает ли папаша Мартен, как опасен новый номер? Но спрашивать ей не хотелось. Жак знал, что когда висишь на зубнике, опасения тех, кто находится в сравнительной безопасности, стоя на ногах, не вызывают сочувствия. К тому же Жак и не отличался отзывчивостью и добротой. Во время репетиций он разговаривал с Мартой очень грубо.
Однажды он пошёл с ней в «Каннебьер». По его хмурому виду Марта решила, что он опять собрался ругать её, и сердце у неё заныло. Когда Жак выговаривал ей со злостью, у неё появлялось такое же ощущение, как во время выступления без сетки.
Однако на этот раз он не ругал её; в углу большого кафе он положил ей на плечо руку и процедил сквозь зубы, как бы против воли:
- Марта, je t`aime (я люблю тебя)!